harthecheer: стебка
Старый особняк легко вмещал семь квартир. Внутренний двор с выездом на
ширину ворот и калитки. Ворота запирались на ночь на замок обязательно
или мной, или другим соседом, который имел «Москвич». Это в зависимости
от того, кто приехал домой последним. Калитка тоже запиралась на простой
засов. Все соседи имели также ключ от парадного входа, который был
заперт всегда. С улицы двор не просматривался. Никто никогда ничего не
прятал.
Однажды открываю ворота, чтобы заехать во двор. Останавливается прохожий
парень. Симпатичный такой армянин. Просит прикурить. Пока нагревается
прикуриватель заезжаю во двор. Даю ему прикуриватель и закрываю ворота.
Он тоже заходит за мной во двор. Уже прикурил, а уходить не собирается.
Забираю свой прикуриватель и прошу его выйти. Предлагает купить
импортную автомагнитолу. В те времена они только–только стали
появляться у нас в стране. Мне она не нужна. У меня уже есть, хотя и не
импортная - «Протон», но поёт. У других и такой нет. Он со двора никак
не выгоняется и несёт что-то про западногерманский «Baltek» за полцены.
В те годы он стоил баснословных денег. Говорит, а сам двор разглядывает.
Начинаю злиться. Руками разворачиваю его и вывожу в калитку. Всё. И
забыл.
Через пару-тройку дней, в субботу будят меня соседи, мою машину
обокрали. Сняли лобовое стекло, выдрали мой драгоценный отечественный
магнитофончик, ну и кассет штук этак несколько прихватили.
Бегом в нашу русскую народную милицию. Благо туда три квартала. Начинаю
повествование. Дежурный прерывает меня и спрашивает, имело ли стекло моё
какие-либо особые приметы. Приметы были, говорю – наклейка такая –
надпись розовенькими буковками «Polsky Fiat 125», но едва ли похититель
не догадается её содрать. Дежурный предлагает зайти в дежурку и опознать
таковое. Захожу за барьер и вижу возле стены прислонютое моё лобовое
стекло, и никто не содрал наклеечку. Счастливый, начинаю рассказывать о
магнитофоне и кассетах. Этого, к сожалению, у них нет.
Оказалось, рано утром группа рыбаков отправлялась на рыбалку заводским
автобусом. Их очень заинтересовали двое молодых людей, которым повезло в
пятом часу утра приобрести где-то ужасный дефицит всех советских
времён – жигулёвское лобовое стекло. Остановили автобус
поинтересоваться. Один парень не раздумывая, бросил сумку и кинулся
наутёк, а второй инстинктивно, боясь разбить стекло, стал аккуратненько
так прислонять его к забору. Эта задержка и позволила рыбакам подхватить
его под белы руки и привезти вместе со стеклом в отделение.
Вот так мне повезло. В девять меня представили подошедшему следователю.
Я написал заявление о краже и рассказал о том, как третьего дня долго
не мог распроститься с назойливым «продавцом импортных магнитол».
Следователь спросил, смогу ли я опознать того продавца. Меня привели к
обезьяннику и предоставили моему обозрению весь ночной улов ленинского
РОВД. Никого похожего на того армянчонка, к сожалению не было. Отдельно
попросили хорошенько рассмотреть худющего белобрысого парня. Его я точно
видел впервые. Оказалось, что это был пойманный рыбаками похититель.
Звали его Игорь Ручка.
Парень был неплохим рассказчиком, ибо на следующий день меня пригласили
в милицию на повторное опознание. На этот раз среди четырёх кандидатов я
моментально узнал назойливого курильщика. Фамилия этого юноши была
Геворкян. Имени - отчества не помню.
Вечером ко мне домой пожаловала делегация от армянской диаспоры. От
чистого сердца предлагали принять в дар немецкий магнитофон «Baltek»,
взамен «утерянного» милицией. Я в знак благодарности должен был забрать
своё заявление о краже.
Мне их предложение не понравилось. Я уверил их, что будет суд, а этот
магнитофон я им посоветовал вернуть законному владельцу.
Меня назвали дураком и хором покрутили пальцами у виска.
На суде всё было подробно выяснено. Инициатором кражи и «разведчиком»
был ранее судимый за разбой Геворкян. Ручка - его сосед по двору и
подельник по краже, ранее не судим, никуда не убегал и сразу признался и
сдал своего боевого командира.
Но вот решение суда сильно пошатнуло мою веру в справедливость.
Раскаявшемуся и ранее несудимому подельнику белобрысому Игорю Ручке дали
шесть лет колонии, а ранее судимому брюнету Геворкяну, как инициатору -
два года условно.
Ущерб оба должны были выплачивать мне алиментами. Армянская диаспора
громко похвалила советский суд, а во дворе суда Геворкян, отпущенный
из-под стражи, поведал мне, что магнитофон, от которого я отказался,
очень хорошо поёт в машине у судьи.
В течение месяца я почтой получил извещение, что гр-н Геворкян признан
какой-то комиссией недееспособным и никаких алиментов мне выплачивать не
будет.
А вот из республики Коми я долгое время получал приветы от Ручки. От
трёх до пяти рублей в месяц.
ширину ворот и калитки. Ворота запирались на ночь на замок обязательно
или мной, или другим соседом, который имел «Москвич». Это в зависимости
от того, кто приехал домой последним. Калитка тоже запиралась на простой
засов. Все соседи имели также ключ от парадного входа, который был
заперт всегда. С улицы двор не просматривался. Никто никогда ничего не
прятал.
Однажды открываю ворота, чтобы заехать во двор. Останавливается прохожий
парень. Симпатичный такой армянин. Просит прикурить. Пока нагревается
прикуриватель заезжаю во двор. Даю ему прикуриватель и закрываю ворота.
Он тоже заходит за мной во двор. Уже прикурил, а уходить не собирается.
Забираю свой прикуриватель и прошу его выйти. Предлагает купить
импортную автомагнитолу. В те времена они только–только стали
появляться у нас в стране. Мне она не нужна. У меня уже есть, хотя и не
импортная - «Протон», но поёт. У других и такой нет. Он со двора никак
не выгоняется и несёт что-то про западногерманский «Baltek» за полцены.
В те годы он стоил баснословных денег. Говорит, а сам двор разглядывает.
Начинаю злиться. Руками разворачиваю его и вывожу в калитку. Всё. И
забыл.
Через пару-тройку дней, в субботу будят меня соседи, мою машину
обокрали. Сняли лобовое стекло, выдрали мой драгоценный отечественный
магнитофончик, ну и кассет штук этак несколько прихватили.
Бегом в нашу русскую народную милицию. Благо туда три квартала. Начинаю
повествование. Дежурный прерывает меня и спрашивает, имело ли стекло моё
какие-либо особые приметы. Приметы были, говорю – наклейка такая –
надпись розовенькими буковками «Polsky Fiat 125», но едва ли похититель
не догадается её содрать. Дежурный предлагает зайти в дежурку и опознать
таковое. Захожу за барьер и вижу возле стены прислонютое моё лобовое
стекло, и никто не содрал наклеечку. Счастливый, начинаю рассказывать о
магнитофоне и кассетах. Этого, к сожалению, у них нет.
Оказалось, рано утром группа рыбаков отправлялась на рыбалку заводским
автобусом. Их очень заинтересовали двое молодых людей, которым повезло в
пятом часу утра приобрести где-то ужасный дефицит всех советских
времён – жигулёвское лобовое стекло. Остановили автобус
поинтересоваться. Один парень не раздумывая, бросил сумку и кинулся
наутёк, а второй инстинктивно, боясь разбить стекло, стал аккуратненько
так прислонять его к забору. Эта задержка и позволила рыбакам подхватить
его под белы руки и привезти вместе со стеклом в отделение.
Вот так мне повезло. В девять меня представили подошедшему следователю.
Я написал заявление о краже и рассказал о том, как третьего дня долго
не мог распроститься с назойливым «продавцом импортных магнитол».
Следователь спросил, смогу ли я опознать того продавца. Меня привели к
обезьяннику и предоставили моему обозрению весь ночной улов ленинского
РОВД. Никого похожего на того армянчонка, к сожалению не было. Отдельно
попросили хорошенько рассмотреть худющего белобрысого парня. Его я точно
видел впервые. Оказалось, что это был пойманный рыбаками похититель.
Звали его Игорь Ручка.
Парень был неплохим рассказчиком, ибо на следующий день меня пригласили
в милицию на повторное опознание. На этот раз среди четырёх кандидатов я
моментально узнал назойливого курильщика. Фамилия этого юноши была
Геворкян. Имени - отчества не помню.
Вечером ко мне домой пожаловала делегация от армянской диаспоры. От
чистого сердца предлагали принять в дар немецкий магнитофон «Baltek»,
взамен «утерянного» милицией. Я в знак благодарности должен был забрать
своё заявление о краже.
Мне их предложение не понравилось. Я уверил их, что будет суд, а этот
магнитофон я им посоветовал вернуть законному владельцу.
Меня назвали дураком и хором покрутили пальцами у виска.
На суде всё было подробно выяснено. Инициатором кражи и «разведчиком»
был ранее судимый за разбой Геворкян. Ручка - его сосед по двору и
подельник по краже, ранее не судим, никуда не убегал и сразу признался и
сдал своего боевого командира.
Но вот решение суда сильно пошатнуло мою веру в справедливость.
Раскаявшемуся и ранее несудимому подельнику белобрысому Игорю Ручке дали
шесть лет колонии, а ранее судимому брюнету Геворкяну, как инициатору -
два года условно.
Ущерб оба должны были выплачивать мне алиментами. Армянская диаспора
громко похвалила советский суд, а во дворе суда Геворкян, отпущенный
из-под стражи, поведал мне, что магнитофон, от которого я отказался,
очень хорошо поёт в машине у судьи.
В течение месяца я почтой получил извещение, что гр-н Геворкян признан
какой-то комиссией недееспособным и никаких алиментов мне выплачивать не
будет.
А вот из республики Коми я долгое время получал приветы от Ручки. От
трёх до пяти рублей в месяц.
22.10.2017 в 05:11
комментироватьЭто нужно представить.
Англия, где-то в районе Эссекса. Ночь. Лето. Извилистая дорога между
холмов и долин. Возвращение после очень "русской вечеринки" человека
из России, пьяного не очень, но сонного.
Человек спит рядом с водителем и на одной из кочек просыпается,
открывает глаза.
Его ощущения:
- открываю глаза, темно, я веду машину, руля нет и херачу по встречной
полосе…
Англия, где-то в районе Эссекса. Ночь. Лето. Извилистая дорога между
холмов и долин. Возвращение после очень "русской вечеринки" человека
из России, пьяного не очень, но сонного.
Человек спит рядом с водителем и на одной из кочек просыпается,
открывает глаза.
Его ощущения:
- открываю глаза, темно, я веду машину, руля нет и херачу по встречной
полосе…
Любовь
(Быль, история рассказана Ричардом Б., крестьянином)
В том, что мужчины сентиментальны (в отличие от хладнокровных и расчётливых женщин), никто и не сомневается. Как только в сугубо мужской компании заходит речь о любви, то у всех участников беседы на глаза наворачиваются слёзы, уголки губ печально опускаются, а голос очередного рассказчика, приступающего к исповеди на тему личных страданий, предательски дрожит, выдавая тщательно скрываемые чувства. В общем-то, поэтому мужики и перескакивают сразу же на похабные басни – чтобы не расплакаться от горя, вспоминая, как их бросали возлюбленные, клявшиеся в вечной любви до гроба.
Но Ричард даже среди мужиков выделялся. Каждый раз, когда заходила речь о любви и семейной жизни, Ричард хмуро отворачивался и пил чай, мрачно уставившись в пол и в разговоре участия не принимая.
В колхозе, где мы собирали картошку, Ричард был самым старым, дорабатывал до пенсии, до которой оставалось ему буквально год-два, не больше. Поэтому мы и не задумывались, с чего это мужик грустно сопит, каждый раз, когда кто-то трепетно вспоминает о ждущей его дома красавице-жене.
А однажды Ричарда прорвало. И он, путаясь в русских словах, иногда переходя на латышский язык, иногда замолкая чуть ли не на час, рассказал историю своей любви. Пока рассказывал, мы внимательно слушали. Когда закончил, посидели ещё минут десять молча, потому что говорить не хотелось. Потом встали и разошлись по палаткам. И все оставшиеся до окончания отработки дни о любви речь больше не заходила.
Историю Ричарда я рассказываю так, как запомнил. Она правдива. Никто из тех, кто слушал Ричарда той ночью, в этом не сомневается – достаточно было видеть его глаза и слышать его голос.
***
Ричард родился и рос в небогатой крестьянской семье в предместьях Риги, на лесном семейном хуторе, там, где до сих пор лес не вырублен, хотя застроен дачами и хотя сегодня из центра города машина добегает до этих мест минут за двадцать.
В сороковом году Латвия стала частью Советского Союза, но крестьянская жизнь совершенно не изменилась, — наверняка, потому, что для изменений просто времени не хватило, так как меньше, чем через год, пришли немцы. Почти без боёв, споро, чётко, культурно, с отданием чести и выплатой марками за потребляемое молоко. Всё остальное крестьян не интересовало, разумеется.
В следующем году стало не по себе, потому что сельских парней стали забирать в армию и отправлять во фронтовые части СС (вот не надо про «добровольность СС» для латышей, ладно?) откуда живым мало, кто возвращался, так как латышей немцы направили в болота, где лихорадка косила мальчишек не хуже русских пуль (впрочем, с советской стороны тоже латыши стояли, зачастую родственники даже перекрикивались).
Ричарду в СС не хотелось, тогда ему предложили на выбор либо подводную лодку, либо место стрелка в бомбардировщике. Поэтому родители приволокли корову, добавили к той пару овечек, что-то ещё, ну, как водится у порядочных людей, после чего Ричард получил белый билет и продолжал косить траву, благо, война шла где-то очень далеко и никого из близких не касалась.
А ещё через год, в середине сорок третьего, к хутору подошла тоненькая, хрупкая девчонка. Обычная девчонка-беженка с большими печальными глазами, не стоящая на ногах от усталости, голодная и промерзшая после лесных ночёвок. Девчонку хуторяне приютили и накормили, потому что беженцы в этот райский уголок не забредали, а папа и мама Ричарда, всё же были поселянами добрыми и не очень прижимистыми.
Девчонка оказалась русской, хотя и выросшей в Латвии, но в той части, где издавна русские составляли большинство и где по-латышски говорили редко. Поэтому латышский язык знала она не очень хорошо, хотя объясниться могла. В семье же Ричарда никто не говорил по-русски. Но как-то столковались. Наступала осень, требовались работники на уборку урожая, посему девушку оставили, поселили в амбаре, и та стала помогать хозяйке, вставая, как у селян принято, часа в четыре утра и работая без устали до поздней ночи.
Ну, дальше всё просто. Ричард каждый день глядел, как девушка разливает уставшим работникам горячий суп, старался подсесть к ней поближе. Вечером, несмотря на усталость, помогал выносить вёдра или почистить картошку – обычные ухищрения молодого крестьянского парня. Да и девушка его не очень-то сторонилась.
Когда уборка урожая завершилась, девушка осталась в доме, а родители, которым старательная работница приглянулась, возражать против женитьбы сына не стали. И зимой молодые обвенчались. Возникла маленькая загвоздка, потому что у невесты не хватало каких-то документов, но очередная пара овечек проблему свела на нет. Юной жене вручили новый документ, согласно которому она теперь носила гордую и древнюю латышскую фамилию, а не непонятно-подозрительную русскую.
***
Молодые друг в друге души не чаяли. Ричард жену на руках носил, любил без памяти. А жена быстро освоилась, стала сама на рижский рынок на подводе ездить, по-латышски выучилась говорить. С детьми решили обождать до окончания войны.
Полному счастью мешала война, которая подкрадывалась всё ближе. Наконец, в октябре сорок четвёртого пришла Красная армия, точно так же, тихо и незаметно, как три года назад пришли немцы. Дня через два после освобождения от немцев семья решила, что можно снова ехать на рынок, – урожай собран, продавать продукты надо… Жена Ричарда вызвалась поехать сама, хотя Ричард возражал, мол, время военное, солдаты есть солдаты, может быть, мужчинам лучше поехать. Супруга резонно заметила, что она единственная, кто говорит по-русски, поэтому ей и надо ехать. Родители по-крестьянски рассудили, что золовка права.
И жена Ричарда уехала на рынок.
Домой должна была приехать вечером. Не приехала. Ричард всю ночь не спал, рано утром помчался, оседлав последнюю лошадёнку, в город, к моменту открытия рынка. А там ему сказали, что её и вчера на обычном месте не было. Ричард упал на землю и заплакал, проклиная себя за то, что отпустил жену одну в такое время.
До вечера бегал по городу, побывав в комендатуре, в штабах частей и подразделений, опросив всех, кого только мог. Безуспешно. Когда стемнело, бросился домой в надежде, что жена, вдруг, вернулась.
Нет, она не возвращалась. И Ричард сидел, уронив голову на руки, бессильно вслушиваясь в ночные звуки, уже ни на что не надеясь.
***
А рано утром у дома вдруг загудел клаксон. Ричард, всю ночь просидевший за столом в полузабытьи и уже собиравшийся выйти со двора, чтобы теперь уже пешком пройти весь путь от дома до города, поднял глаза и завопил от радости: У ворот стояла улыбающаяся жена, в том же платье, в котором два дня назад она уехала на рынок, в тех же туфлях, весёлая и счастливая.
Ричард подскочил к супруге, подхватил её на руки и закружился в безумном хороводе. Потом осторожно вернул любимую женщину на землю и просто, по-крестьянски, спросил, где ж та пропадала два дня и две ночи…
Жена пожала плечами и так же просто ответила, что была «у своих». Ричард ничего не понял и переспросил. Жена засмеялась, потрепала Ричарда по волосам, не заходя в дом, деловито проследовала в амбар, откуда выскочила через несколько секунд с небольшой радиостанцией в руках.
Пока солдатик-шофёр грузил станцию на заднее сиденье легковушки, супруга пояснила ошарашенному Ричарду, что она не беженка, а советский лейтенант-разведчик, заброшенный в Ригу для установления связи. С целью успешной легализации ей требовалось получить настоящие документы с местной фамилией, что и было достигнуто благодаря замужеству.
Каждый раз, когда жена выезжала на рынок, она получала донесения от местного резидента, и передавала их по ночам, пока утомлённые крестьяне сладко спали.
Так же смеясь, жена заметила, что вот, мол, приходится в гражданском платье ходить, потому что располнела тут на кулацких харчах, пока весь мир воюет. Чмокнула Ричарда в щёчку, села в машину и уехала, на прощанье помахав рукой.
***
Больше Ричард жену никогда не видел. Отслужил в советской армии, отучился в университете, стал геологом. Жил в Риге, Сначала пытался жену разыскивать. Просто потому, что очень её любил. Разыскать не удалось. Написал заявление о поиске жены под предлогом развода – ведь по документам-то они были женаты, мол, пусть подпись поставит. Надеялся, что таким образом хоть узнает, жива ли жена. Через месяц пришёл конверт, в котором лежала одна бумажка – свидетельство о признании брака недействительным. Приложила ли руку к составлению бумаги супруга или нет, Ричард так и не узнал.
Он больше не женился. А когда речь заходила о любви, отворачивался и замолкал.
(Быль, история рассказана Ричардом Б., крестьянином)
В том, что мужчины сентиментальны (в отличие от хладнокровных и расчётливых женщин), никто и не сомневается. Как только в сугубо мужской компании заходит речь о любви, то у всех участников беседы на глаза наворачиваются слёзы, уголки губ печально опускаются, а голос очередного рассказчика, приступающего к исповеди на тему личных страданий, предательски дрожит, выдавая тщательно скрываемые чувства. В общем-то, поэтому мужики и перескакивают сразу же на похабные басни – чтобы не расплакаться от горя, вспоминая, как их бросали возлюбленные, клявшиеся в вечной любви до гроба.
Но Ричард даже среди мужиков выделялся. Каждый раз, когда заходила речь о любви и семейной жизни, Ричард хмуро отворачивался и пил чай, мрачно уставившись в пол и в разговоре участия не принимая.
В колхозе, где мы собирали картошку, Ричард был самым старым, дорабатывал до пенсии, до которой оставалось ему буквально год-два, не больше. Поэтому мы и не задумывались, с чего это мужик грустно сопит, каждый раз, когда кто-то трепетно вспоминает о ждущей его дома красавице-жене.
А однажды Ричарда прорвало. И он, путаясь в русских словах, иногда переходя на латышский язык, иногда замолкая чуть ли не на час, рассказал историю своей любви. Пока рассказывал, мы внимательно слушали. Когда закончил, посидели ещё минут десять молча, потому что говорить не хотелось. Потом встали и разошлись по палаткам. И все оставшиеся до окончания отработки дни о любви речь больше не заходила.
Историю Ричарда я рассказываю так, как запомнил. Она правдива. Никто из тех, кто слушал Ричарда той ночью, в этом не сомневается – достаточно было видеть его глаза и слышать его голос.
***
Ричард родился и рос в небогатой крестьянской семье в предместьях Риги, на лесном семейном хуторе, там, где до сих пор лес не вырублен, хотя застроен дачами и хотя сегодня из центра города машина добегает до этих мест минут за двадцать.
В сороковом году Латвия стала частью Советского Союза, но крестьянская жизнь совершенно не изменилась, — наверняка, потому, что для изменений просто времени не хватило, так как меньше, чем через год, пришли немцы. Почти без боёв, споро, чётко, культурно, с отданием чести и выплатой марками за потребляемое молоко. Всё остальное крестьян не интересовало, разумеется.
В следующем году стало не по себе, потому что сельских парней стали забирать в армию и отправлять во фронтовые части СС (вот не надо про «добровольность СС» для латышей, ладно?) откуда живым мало, кто возвращался, так как латышей немцы направили в болота, где лихорадка косила мальчишек не хуже русских пуль (впрочем, с советской стороны тоже латыши стояли, зачастую родственники даже перекрикивались).
Ричарду в СС не хотелось, тогда ему предложили на выбор либо подводную лодку, либо место стрелка в бомбардировщике. Поэтому родители приволокли корову, добавили к той пару овечек, что-то ещё, ну, как водится у порядочных людей, после чего Ричард получил белый билет и продолжал косить траву, благо, война шла где-то очень далеко и никого из близких не касалась.
А ещё через год, в середине сорок третьего, к хутору подошла тоненькая, хрупкая девчонка. Обычная девчонка-беженка с большими печальными глазами, не стоящая на ногах от усталости, голодная и промерзшая после лесных ночёвок. Девчонку хуторяне приютили и накормили, потому что беженцы в этот райский уголок не забредали, а папа и мама Ричарда, всё же были поселянами добрыми и не очень прижимистыми.
Девчонка оказалась русской, хотя и выросшей в Латвии, но в той части, где издавна русские составляли большинство и где по-латышски говорили редко. Поэтому латышский язык знала она не очень хорошо, хотя объясниться могла. В семье же Ричарда никто не говорил по-русски. Но как-то столковались. Наступала осень, требовались работники на уборку урожая, посему девушку оставили, поселили в амбаре, и та стала помогать хозяйке, вставая, как у селян принято, часа в четыре утра и работая без устали до поздней ночи.
Ну, дальше всё просто. Ричард каждый день глядел, как девушка разливает уставшим работникам горячий суп, старался подсесть к ней поближе. Вечером, несмотря на усталость, помогал выносить вёдра или почистить картошку – обычные ухищрения молодого крестьянского парня. Да и девушка его не очень-то сторонилась.
Когда уборка урожая завершилась, девушка осталась в доме, а родители, которым старательная работница приглянулась, возражать против женитьбы сына не стали. И зимой молодые обвенчались. Возникла маленькая загвоздка, потому что у невесты не хватало каких-то документов, но очередная пара овечек проблему свела на нет. Юной жене вручили новый документ, согласно которому она теперь носила гордую и древнюю латышскую фамилию, а не непонятно-подозрительную русскую.
***
Молодые друг в друге души не чаяли. Ричард жену на руках носил, любил без памяти. А жена быстро освоилась, стала сама на рижский рынок на подводе ездить, по-латышски выучилась говорить. С детьми решили обождать до окончания войны.
Полному счастью мешала война, которая подкрадывалась всё ближе. Наконец, в октябре сорок четвёртого пришла Красная армия, точно так же, тихо и незаметно, как три года назад пришли немцы. Дня через два после освобождения от немцев семья решила, что можно снова ехать на рынок, – урожай собран, продавать продукты надо… Жена Ричарда вызвалась поехать сама, хотя Ричард возражал, мол, время военное, солдаты есть солдаты, может быть, мужчинам лучше поехать. Супруга резонно заметила, что она единственная, кто говорит по-русски, поэтому ей и надо ехать. Родители по-крестьянски рассудили, что золовка права.
И жена Ричарда уехала на рынок.
Домой должна была приехать вечером. Не приехала. Ричард всю ночь не спал, рано утром помчался, оседлав последнюю лошадёнку, в город, к моменту открытия рынка. А там ему сказали, что её и вчера на обычном месте не было. Ричард упал на землю и заплакал, проклиная себя за то, что отпустил жену одну в такое время.
До вечера бегал по городу, побывав в комендатуре, в штабах частей и подразделений, опросив всех, кого только мог. Безуспешно. Когда стемнело, бросился домой в надежде, что жена, вдруг, вернулась.
Нет, она не возвращалась. И Ричард сидел, уронив голову на руки, бессильно вслушиваясь в ночные звуки, уже ни на что не надеясь.
***
А рано утром у дома вдруг загудел клаксон. Ричард, всю ночь просидевший за столом в полузабытьи и уже собиравшийся выйти со двора, чтобы теперь уже пешком пройти весь путь от дома до города, поднял глаза и завопил от радости: У ворот стояла улыбающаяся жена, в том же платье, в котором два дня назад она уехала на рынок, в тех же туфлях, весёлая и счастливая.
Ричард подскочил к супруге, подхватил её на руки и закружился в безумном хороводе. Потом осторожно вернул любимую женщину на землю и просто, по-крестьянски, спросил, где ж та пропадала два дня и две ночи…
Жена пожала плечами и так же просто ответила, что была «у своих». Ричард ничего не понял и переспросил. Жена засмеялась, потрепала Ричарда по волосам, не заходя в дом, деловито проследовала в амбар, откуда выскочила через несколько секунд с небольшой радиостанцией в руках.
Пока солдатик-шофёр грузил станцию на заднее сиденье легковушки, супруга пояснила ошарашенному Ричарду, что она не беженка, а советский лейтенант-разведчик, заброшенный в Ригу для установления связи. С целью успешной легализации ей требовалось получить настоящие документы с местной фамилией, что и было достигнуто благодаря замужеству.
Каждый раз, когда жена выезжала на рынок, она получала донесения от местного резидента, и передавала их по ночам, пока утомлённые крестьяне сладко спали.
Так же смеясь, жена заметила, что вот, мол, приходится в гражданском платье ходить, потому что располнела тут на кулацких харчах, пока весь мир воюет. Чмокнула Ричарда в щёчку, села в машину и уехала, на прощанье помахав рукой.
***
Больше Ричард жену никогда не видел. Отслужил в советской армии, отучился в университете, стал геологом. Жил в Риге, Сначала пытался жену разыскивать. Просто потому, что очень её любил. Разыскать не удалось. Написал заявление о поиске жены под предлогом развода – ведь по документам-то они были женаты, мол, пусть подпись поставит. Надеялся, что таким образом хоть узнает, жива ли жена. Через месяц пришёл конверт, в котором лежала одна бумажка – свидетельство о признании брака недействительным. Приложила ли руку к составлению бумаги супруга или нет, Ричард так и не узнал.
Он больше не женился. А когда речь заходила о любви, отворачивался и замолкал.
09.05.2017 в 14:00
